50 Плюс

Скажу сразу: сталинские снижения цен в действительности никакими снижениями вовсе не были. В те годы проделали весьма хитроумный финансовый фокус. А Сталин попросту извлекал из него колоссальные пропагандистские выгоды!  

Произошло это во время знаменитой ценовой и денежной реформы 1947 года, когда были отменены карточки. К тому моменту в стране сложилась весьма пёстрая система цен. Существовали цены карточные, пайковые, коммерческие, свободные, твёрдые. Общий смысл этой системы сводился к тому, что работающему человеку по карточкам был гарантирован необходимый минимум дешевого питания. Всё остальное он имел возможность,— если позволяли средства,— купить по более высоким ценам. Такой порядок, честно сказать, весьма грамотно отражал экономическую ситуацию военных и первых послевоенных лет.  

Реформа 1947 года в один день ликвидировала и карточки, и «разноголосицу» цен. Для людей это был праздник. Я прекрасно помню, как вместе с друзьями мы впервые в жизни свободно купили в магазине буханку хлеба, кильку и лук — на большее денег не было, — и с наслаждением уплетали это «бескарточное» объедение. Отмена карточек символизировала окончательный переход к мирной, послевоенной жизни.  

Но за парадной, праздничной стороной реформы крылся глубокий финансовый расчёт. Новые цены оказались гораздо ближе к коммерческим, а в целом люди очень заметно потеряли в доходах. Следствием этого стало резкое падение платёжеспособного спроса. Старшее поколение любит сегодня вспоминать те послереформенные времена, когда магазины буквально ломились, были забиты отечественной снедью. Повсюду свободно продавались крабы, осетрина, чёрная икра из бочек. Наступившее изобилие тоже служило символом лучших времён. Однако на самом деле в нём отражался классический кризис сбыта. Уже через несколько месяцев после реформы в стране стало просматриваться серьёзное затоваривание. На зарплату уже нельзя было купить достаточное количество продуктов питания, ширпотреба.

Что оставалось делать в той ситуации? Можно было, разумеется, поднять среднюю зарплату. Но такой путь не укладывался в тогдашнюю концепцию экономики. Повышение зарплаты влекло бы за собой диспропорции в доходах, появились бы ростки социального неравенства. Именно поэтому в то время политически гораздо выгоднее было принять иной курс — пойти на снижение цен.  

Дело в том, что снижение цен, как, впрочем, и их повышение, — максимальный эффект даёт именно для малооплачиваемой категории населения, поскольку люди бедные от двух третей до ста процентов своих доходов тратят на питание, обиходную одежду и на оплату коммунальных услуг. Когда цены растут, более состоятельные граждане начинают откладывать меньше накоплений, вот и всё! Малоимущим же приходится сокращать потребление. Между тем после войны ставка делалась прежде всего на то, чтобы накормить, одеть и обуть исстрадавшийся народ. Ведь о вещах дорогих, модных в тот период думали немногие. И это диктовало не повышать зарплату, а снижать цены.  

Кроме того, необходимо учесть ещё один важный фактор, который действует в любой экономике, в том числе рыночной.  

Повышение заработков при всех условиях должно состыковываться с расширением ассортимента продаваемых товаров, чтобы люди с высокой зарплатой могли удовлетворить свой возросший спрос. Но что делать, если экономика не готова к выпуску разнообразных товаров? Ведь в ту пору было не до новых моделей легковых автомобилей. Даже пружинки к первым отечественным наручным часам марки «Победа» изготовляли... минные заводы. Как в этих условиях повышать зарплату? Её рост приведёт только к одному: деньги людям дадите, а нужных товаров под эти деньги нет. Значит, начнётся скрытая инфляция. А нарушение денежного обращения, согласно его внутренним законам, постепенно втянет в них другие финансово-экономические сферы. Конечным результатом неизбежно станет теневая концентрация капитала.

Обо всём этом Сталина своевременно информировали экономисты. И он взял пропагандистский курс на то, чтобы через снижение цен поднимать общий уровень жизни основной части населения, которое плохо питалось и одевалось. Я подчеркиваю, — пропагандистский, потому что в действительности финансовый фокус преследовал иную цель. Сначала негласно и много отнять у народа, а затем постепенно, по частям и с помпой возвращать ему кое-что из отнятого под видом небывалой милости: снижения   цен. Попросту говоря, последующие снижения цен были заведомо, априори заложены в первоначально завышенные цены, установленные реформой 1947 года. В работах экономистов, исследовавших тот период, можно найти вполне конкретные цифры намеренного «лишка», который прибавили к расчётным ценам 1947 года. Вдобавок в них ввели и так называемый страховой запас. Проводя столь масштабную социально-политическую акцию, как денежная реформа, нельзя было просчитаться, допустить ошибку и «недоповысить» цены. Ведь в случае чего опустить их никогда не поздно, а вот поднять снова куда труднее.  

Однако нельзя не отметить и следующее: несмотря на явно пропагандистский замысел, ежегодные акции по снижению цен с экономической точки зрения проводились очень грамотно, профессионально. Ведь они сопровождались одно- временным пересмотром норм выработки. Это вело к интенсификации труда, а следовательно, и к росту производства. Иначе говоря, цены-то снижали, зато зарплате возрастать не давали, а объём выпуска товаров наращивали. Экономический механизм тут был отлажен очень чётко, о чём, к сожалению, забывают нынешние специалисты, не говоря уже о журналистах. Такая забывчивость особенно заметно проявилась при перестроечной «пере- оценке» трагических новочеркасских событий. Сегодня общественное мнение единодушно в том, что их единственной причиной стало хрущёвское повышение цен на мясо. Однако историческая правда в другом. Взрыв народного возмущения в Новочеркасске произошёл не просто из-за роста цен, а из-за того, что по воле случая, по недомыслию, по экономической безграмотности местных руководителей рост цен во времени совпал с повышением норм выработки на электровозостроительном заводе. Выходило: власть работать заставляет интенсивнее, зарплате расти не даёт, да при этом ещё цены повышает,— как жить?! Вот они, истинные корни социального взрыва.

Политики наши — и раньше и теперь — никак не могут привыкнуть к тому, что в делах финансового регулирования, цен и зарплаты важна буквально каждая мелочь, необходима, как говорится, «стирильная чистота». Пренебрежение практическим опытом и исторической правдой во имя выжимания пропагандистского масла,— хотя на этот раз совершенно иного, антисталинского сорта, — может обернуться очень и очень крупными социальными неприятностями. Поскольку проблемы денег и цен непосредственно затрагивают всё население, всех и каждого.  

Заканчивая это отступление о сталинских «снижениях» цен, хочу обратить внимание на то, как умело в те отнюдь не рыночные времена пользовались финансовыми — читай: стоимостными, рыночными — инструментами для достижения широкомасштабных экономических и политических целей. Хотя, повторяю, моральную оценку этим целям я здесь не даю. Жёсткая регламентация цен на том этапе не была произвольным актом, а вытекала из логики общей экономической стратегии. Кстати, после окончания Второй мировой войны свободные цены далеко не сразу ввели и на капиталистическом, рыночном на сто процентов Западе — в Англии и Германии несколько лет держалась карточная система. Капитаны рыночной экономики, думающие исключительно о непрерывном экономическом росте своей страны, прекрасно понимали, что если страна из-за разрухи не подготовлена к нерегулируемому рынку, баловаться со свободными ценами ни в коем случае нельзя. А при существенном ослаблении собственной промышленности уповать на заполнение прилавков чужеземными товарами — значит, встать на путь предательства национальных интересов. Сперва надо укрепить отечественные производительные силы, отечественную валюту, а уж потом можно освобождать цены и широко пускать на внутренний рынок зарубежных конкурентов, чтобы стимулировать своих производителей к выпуску более качественных товаров, конкурентоспособных на мировом рынке.

К сказанному хочу добавить вот ещё что. Когда в конце 1987 года были тайно отозваны новые оптовые прейскуранты, а решения Июньского пленума, как принято говорить, со страшной силой тормозились Горбачевым, мне стало совершенно ясно, что готовится полный разгром экономики. Никаких иллюзий на этот счёт у меня уже не оставалось. Правда, я ещё надеялся, что на XIX партконференции 1988 года найдутся здравомыслящие люди, которые привлекут общественное внимание к наметившимся грозным процессам. Однако этого не случилось. И, на мой взгляд, по той причине, что наши политики, наша журналистика, наше общество в целом были абсолютно некомпетентны в финансово-денежных вопросах. Все вместе не смогли понять, что именно с экономически грамотного разрешения ценовой проблемы начинается настоящий путь к рынку, к реальному преобразованию экономики. Если бы эта истина была осознана своевременно, то нескольким высокопоставленным по-троцкистски радикальным вождям перестройки не удалось бы столь катастрофически расслоить общество на два враждующих лагеря. Страна обрела бы согласие на почве многоукладной экономики. К этому быстро подвёл бы нас эволюционный, без жертв и потрясений переход к рынку.  

Я не люблю пользоваться цитатами из газетных статей и прочих общедоступных источников. И в книге этой читатели их практически не найдут. Однако одну цитату всё же приведу, поскольку в ней высказано мнение человека, весьма сочувственно относящегося к Гайдару. Да и статья, из которой взят этот отрывок, опубликована не в какой-нибудь российской оппозиционной газете, а в нью-йоркском «Новом русском слове». Это «Слово» широко известно своей поддержкой наших «демократов». И тем не менее, 4 февраля 1994 года Евгений Манин писал в этой газете:  

«На мой взгляд, Гайдару, гордо носившему титул «главного архитектора рыночной реформы», по особенностям его характера скорее всего пристало бы заведовать какой-нибудь экспериментальной биологической лабораторией. Такой вот заведующий, по натуре, может быть, человек добрый и порядочный, с полным хладнокровием впрыскивает подопытным животным какой-нибудь яд или вирус смертельной болезни, а потом бесстрастно наблюдает за их мучительной агонией, записывая в журнальчик все данные наблюдений. Жалость? Какая же может быть жалость при научном эксперименте? Это ведь делается не для развлечения и не от жестокости, а «во имя» и «на благо», так что жалость и прочие эмоции здесь совершенно неуместны.  

Для Егора Тимуровича необъятная Россия с её 150-миллионным населением была той же экспериментальной лабораторией. Он по своей науке «во имя» и «на благо» творил реформы, точно зная, от чего зависит просто инфляция и гиперинфляция, какими темпами должна идти приватизация, а какими — закрытие убыточных предприятий. Всё это отлично укладывалось в понятие «шоковая терапия» и прочие формулировки классиков теоретической экономики.  

Что же касается стоявших за всем этим голодных старух, роющихся в помойках, эпидемий и высокой детской смертности ввиду отсутствия лекарств, государственной коррупции и бандитизма, детской преступности, национального унижения и появления небольшой группы «российских миллионеров» при повальном обнищании населения — всё это лишь несущественные побочные эффекты, на которые Егор Тимурович, настоящий учёный-интеллектуал, просто не обращал внимания».  

Вообще, в тот самый первый, «романтический» период становления российской власти новые люди, внезапно вставшие у руля огромного российского корабля экономики, не обладали ни соответствующим опытом и знаниями, ни государственным умом. Получив колоссальные права, начали пользоваться ими, ещё не осознавая свою столь же колоссальную ответственность. В их головах роились десятки самых фантастических, порой толком не взвешенных вариантов. В их приёмных теснились толпы весьма сомнительных личностей, суливших превратить в деньги чуть ли не воздух. При этом они утверждали, что старое, консервативное союзное правительство в силу своей «совковой» ограниченности отклоняло поистине замечательные варианты пополнения бюджета и насыщения рынка. Этот аргумент, понятно, был неотразим.  

Не случайно именно в тот период зародилось знаменитое, нашумевшее дело о трансферте 130 миллиардов рублей в 7 миллиардов долларов, которое получило название «фильшинской аферы».  

Строго говоря, идеологом идеи трансферта был, конечно, не Фильшин. Какой-то ловкий англо-южноафриканский бизнесмен подсунул ему эту хорошо известную опытным финансистам «куклу». А малоопытный иркутский экономист с легкостью клюнул на внешне очень заманчивое предложение, которое в действительности могло нанести российской экономике грандиозный ущерб. Фильшин, разумеется, не знал, что зарубежные дельцы уже пытались протащить идею такого трансферта на союзном уровне, но получили от ворот поворот.  

А дело было так.  

Однажды, ещё летом 1990 года, мне позвонил Ситарян, работавший в то время заместителем Рыжкова по внешнеэкономическим связям. Он сообщил, что поступило любопытное предложение получить несколько миллиардов долларов за счёт каких- то неожиданных кредитных ресурсов для закупки очень крупной партии импортных товаров, которые помогут насытить наш потребительский рынок. Естественно, как министр финансов, я сразу же задал вопрос: а чем будем гасить кредиты, чем расплачиваться? Ситарян ответил:  

— Гасить ничего не надо будет.  

— Как не надо?— удивился я.

— Такого, извините, в природе не бывает.  

— Ну в общем, я тебя предупредил, надо в этом деле разобраться,— сказал Ситарян. — Это просьба Николая Ивановича. Он скоро тебя вызовет.  

И действительно, в тот же день меня вызвал Рыжков. Зайдя в зал заседаний президиума Совмина я увидел двух чистеньких, очень аккуратненьких иностранцев, которых принимал Николай Иванович. Оказалось, это некие братья Каплан. Они представились как швейцарские подданные, открывшие в Москве первую иностранную аптеку, по национальности евреи, видимо, эмигрировавшие из СССР достаточно давно. Во всяком случае, по- русски они говорили хотя и чисто, но уже с заметным иностранным акцентом. Эти швейцарцы и внесли предложение о крупномасштабном трансферте денег.  

ПРОДОЛЖЕНИЕ В СЛ. НОМЕРАХ