50 Плюс

Минувший год для науки России был очень тяжёлым. И всё началось с предвыборной кампании, что развернулась в Академии наук.  

Конечно, готовясь к выборам президента РАН, а затем активно в них участвуя, Владимир Евгеньевич Фортов понятия не имел, с чем и с кем ему придётся столкнуться, хотя и в политике (не только в науке) он человек зрелый, опытный и знающий.  

Закон о реформе РАН возник неожиданно, исподтишка. Так задумали чиновники. Реформу решили проводить «сверху». Столь стремительную атаку не каждый способен выдержать — ведь удар был нанесён внезапно. Так делают только по отношению к врагам. Вольно или невольно, но получилось, что именно в их число и были зачислены учёные РАН.  

Фортов к удару не был готов, но он его выдержал. Что скрывать, он рассчитывал, что В.В. Путин отложит решение судьбы РАН на год. Всего на один год — разве это много по сравнению с 300-летним существованием Академии?! Фортов объяснил президенту, что у Академии своей собственности нет никакой, что она вся — государственная, что вопрос о собственности надуманный и неправильный… Думаю, откровением для президента стала и информация о том, что для руководителей РАН проект закона о реформировании Академии был «как снег на голову». Фортов сказал: «Если бы действия со стороны правительства были более подготовлены, это пошло бы на пользу дела. Я не знаю, как объяснить эту спешку и отсутствие автора проекта закона. Хорошо бы понять, что это за «группа экспертов», готовивших проект и как вести с ней диалог. Кто они? Наши фамилии всем известны…»  

Ещё предстоит выяснить многие детали этой истории с попыткой ликвидации Академии наук. Со временем всё прояснится, однако ущерб нашей науке нанесён изрядный. Только благодаря общественности, некоторым депутатам, а также усилиям группы учёных — лидеров нашей науки — удалось снизить пагубность удара по РАН.  

Наш разговор с академиком, одним из крупнейших в мире специалистов, изучающих уникальные события и явления в природе, начался со взрыва метеорита над Челябинском:  

Владимир Евгеньевич, падение метеорита в Челябинске вызвало у многих людей страх и даже ужас. Сразу появилось много домыслов и предположений, но что же там произошло на самом деле?  

В.Ф.: Это очень обычное явление. Физика его понятна. Есть большая статистика, люди анализировали это явление в течение, наверное, двух тысяч лет. Знаменитая комета Галлея впервые появилась в то время, когда волхвы пришли поклоняться Христу, и на всех картинах, посвящённых этому событию, изображена хвостатая звезда. Так что событие над Челябинском — заурядное. Такого рода явления происходят раз в два-три года. Другое дело, что это редко случается там, где есть люди, дороги и фоторегистраторы. Обычно метеориты падают в океан. Существует система обнаружения ядерных испытаний, есть система слежения — это спутники, которые смотрят на такие вспышки. Удары метеоритов и комет с мощностью порядка 15–20 килотонн (это мощность бомбы, сброшенной на Хиросиму) бывают два–три раза в год. Если объект побольше, такой как Тунгусский метеорит, то он падает на Землю приблизительно раз в сто лет. Кстати, приблизительная оценка мощности Тунгусского метеорита 50 мегатонн. Это столько же, сколько у «царь-бомбы», которая была испытана на Новой Земле в 1961 году. Зона поражения при падении метеоритов хоть и большая, но локальная. При взрыве «царь- бомбы» или падении Тунгусского метеорита — она порядка 30 километров. Не дай Бог, такой объект попадёт в Москву, Нью-Йорк или другой крупный город — мегаполис перестанет существовать. Такое, конечно, теоретически может случиться, но, повторяю, такие объекты приходят из космоса очень редко. Наблюдения за ними ведутся, так как реальность подобной трагедии не исключена.  

Система наблюдений за процессами, идущими в атмосфере планеты, благодаря искусственным спутникам Земли работает весьма чётко.  Значит, можно контролировать ситуацию?  

В.Ф.: Да, если речь идёт о крупных объектах, идущих из Вселенной. Кстати, нужно и можно ли от них защитить Землю? Эта проблема возникла в США во времена Рейгана, то есть в начале 80-х годов. Тогда он много сил потратил на идею «звёздных войн». Ей было обеспечено научное сопровождение. В том числе и знаменитым Теллером, тем самым, что создал в Америке термоядерное оружие. Я с ним встречался. Мы пришли к выводу, что идея «звёздных войн» политически «красивая», но технически трудно реализуемая. Однако это не помешало и Советскому Союзу втянуться в соревнование с американцами, но, к счастью, благодаря Великову, Сагдееву, Кокошину и другим нам удалось дать правильную оценку этому проекту. Было понятно, что модель «звёздных войн» лишена перспективы, и тогда Эдвард Теллер придумал борьбу с астероидами. Мол, надо использовать ядерные арсеналы и системы наблюдения, которые создавались для контроля за ядерными испытаниями, для защиты человечества от астероидов. Была создана рабочая группа, в которую вошёл и я. Она работала «под зонтиком» ООН. Наши расчёты показали, что вне зависимости от того, куда ударит космический объект, если его размер больше пяти километров, то всё живое на Земле будет уничтожено.  

Хорошенькая перспектива! И что делать?  

В.Ф.: Ничего сделать нельзя, хотя объект большой и его можно обнаружить за год-полтора до прилёта. Предлагалось послать туда ракету с ядерным зарядом. Однако он должен быть мощностью свыше миллиона мегатонн. Таких зарядов нет, и создать их практически невозможно. К тому же надо сделать здоровенную ракету, способную доставить такой заряд до астероида. И это тоже проблематично. В общем, идея защиты Земли от астероидов продолжения не имела. Международная команда учёных, которая занималась этой проблемой, пришла к выводу, что в современных условиях убедить людей в необходимости тратить огромные средства на такую защиту Земли невозможно.  

На столе вижу монографию «Физика ядерного взрыва» — это один из итогов такой работы?  

В.Ф.: В ней много авторов. Для меня эта монография интересна тем, что пришло понимание   того, что происходит во Вселенной. Если оставить в стороне тёмную материю, то 98 процентов вещества находится в сильно сжатом разогретом состоянии. Мы с вами, живущие при температуре 18 градусов, являемся исключением из правила. А в межзвёздном пространстве и внутри планет — высокие давления и температуры. И теперь мы лучше понимаем, в каком мире мы живём.  

А как для вас началось увлечение звёздами?  

В.Ф.: Я попал на физтех, а там в большом секрете разрабатывался специальный ядерный реактор. Надо было делать ракету, которая должна летать на большие расстояния, но возможности химического топлива ограничены. Естественно, была сделана попытка уйти от химии на ядерные дела. Ещё до того, как я поступил на физтех, знаменитые «три К» — Курчатов, Королёв и Келдыш — плюс молодой человек Виталий Ивлев решили делать ядерно-ракетный двигатель. И я попал в эту группу, а было мне всего 17 лет. Совсем как у Высоцкого… Создавалась ракета, которая должна повезти нас на Марс и дать неограниченные возможности полётов в космос. Однако той идее осуществиться было не дано.  

Страсть к полётам появилась тогда или раньше — я имею в виду пилотирование истребителей?  

В.Ф.: Я родился и вырос на военном полигоне в Ногинске. Это был филиал Центрального научно-исследовательского института Министерства обороны. Мой отец работал инженером по вооружению. Все военные городки построены по одному принципу: дом культуры, от него по прямой — штаб, а вдоль аллеи — забор. Он, конечно, дырявый, и основное время мы проводили на аэродроме. Было безумно интересно. Самолёты непрерывно взлетали и садились. Есть там авиационная помойка. Аварии случались очень часто. Каждую неделю хоронили по экипажу. Мы это хорошо запомнили, потому что пионерам надо было надеть галстук и стоять в почётном карауле. Ну а на свалке было много обломков самолётов, и мы находили удивительные вещи. Впервые я увидел там полупроводники, которые мы выкалупывали из бортовых радиостанций. Ну и многое другое находили… Естественно, мы мечтали летать. Когда мне представился такой шанс, я, конечно, его не упустил.  

Учёный, лётчик-истребитель, восхождение на Эльбрус, погружение в батискафе, под парусами через океан… В общем, академик-экстремал?  

В.Ф.: Почему? Просто появляется возможность — и я стараюсь её использовать. К примеру, парус. Был на физтехе яхт-клуб, записался туда… Надо сказать, что в то время за школьниками «охотились». Тренеры по стрельбе, по баскетболу, по лёгкой атлетике приходили в школу и агитировали нас идти к ним. Сейчас этого нет, и я не могу понять, почему. А это очень важно, ведь спорт даёт очень многое. Если у меня что-то трудно идёт, то, скорее всего, я на правильном пути. К этому меня приучил спорт. Для меня они — наука и спорт — идут вместе. И тут, и там мы должны дойти до края своих возможностей. Ведь человека судят не по его достижениям, а по его ошибкам. Если человек что-то делает и не ошибается, значит, он это делает не в полную силу. А если он делает, ошибается, а потом идёт дальше, то он на верном пути. Такую мысль в своё время высказал Лев Андреевич Арцимович, и я с ним полностью согласен.  

И где было тяжелее всего?  

В.Ф.: Что вы имеете в виду?  

Вот фотографии гор — там было тяжело?  

В.Ф.: Правило такое: вне зависимости от того, куда идёшь — на Южный полюс или на Северный, на Эверест пытаешься взобраться или опускаешься на дно океана — если чувствуешь, что риск неудачи более десяти процентов, то идти туда не надо, иначе это авантюризм. Если же ты хорошо подготовлен и уверен, что дойдёшь, то надо идти…  

С таким же ощущением пересекали под парусом Атлантику?  

В.Ф.: Нас было пятеро. Начали свой путь чуть южнее Кубы и Ямайки. Там много бухт — идеальное место для пиратов. 26 дней хода, и мы оказались на севере Шотландии.  

Были тяжёлые и страшные дни?  

В.Ф.: Нет. Даже в сложных условиях нам было понятно, что надо делать.  

А как удалось спуститься на дно Байкала?  

В.Ф.: У меня был научный интерес. Есть там гидраты, которые образуются при определённом давлении и температуре, и похожи на снег. Таких гидратов на Земле много, больше, чем обычных нефти и газа. В принципе добывать их и использовать — это будущее энергетики. Увидел своими глазами с помощью специальной установки, как образуются эти гидраты. Первые появились на глубине порядка восьмидесяти метров, потом их становится всё больше, а глубже километра они пропадают.  

Сегодня ситуация в науке меняется коренным образом. Причём, к сожалению, не в лучшую сторону.  

В.Ф.: Считаю, с одной стороны, мы начинаем испытывать дефицит идей — я имею в виду большие проекты, которые всех бы заинтересовали, а с другой — у нас сегодня очень остро стоит кадровый вопрос. Мало привлекаем молодых. И это уже вопрос не политики, а выживания нашей науки.  

Он — главный?  

В.Ф.: Нет, главная опасность в другом: за последние годы пышным цветом расцвела бюрократия в науке. Фундаментальная наука всегда отличалась профессионализмом. Учёный формировался «по ступенькам»: научный сотрудник, кандидат наук, доктор. И по этим ступенькам надо было обязательно пройти, прежде чем ты станешь уважаемым человеком в науке — автором книг, хороших работ... Так принято во всём мире. Но у нас всё стало совсем по-другому. Вы вынуждены объяснять людям, далёким от научной работы, ваши идеи и предложения. А они соглашаются или нет. Парадокс! Приведу пример. Я как директор института имею порядка восьми миллиардов рублей в год и распоряжаюсь судьбой 1300 человек, но чтобы купить несколько десятков паяльников по 40 рублей за штуку, должен проводить конкурс, написать пачку бумаг, которые никому никогда не потребуются. В своём портфеле я ношу копию одного документа. Это всего одна страничка, написанная рукой академика Харитона. На ней схема атомной бомбы, и этой странички хватило для того, чтобы развернуть всю промышленность Советского Союза, обеспечить успешную работу учёных, которыми руководил Юлий Борисович. Одна страничка в прошлом — и горы бумаги сегодня! Как объяснить, что тогда учёным верили, а сейчас нет?! На самом деле такое отношение чиновников тормозит наше движение вперёд. Что греха таить, сегодня наши учёные многие препараты, реактивы, а подчас и приборы возят к себе в лаборатории в своих чемоданах, потому что годы уходят на их получение по официальным каналам. Всё должно быть иначе.  

Российская академия наук превращается в клуб учёных, которые должны давать советы нуждающимся. Это больше не исследовательская организация. Научные институты, которые раньше входили в Академию наук, передаются некому бюрократическому органу, который называется Агентством научных институтов. То есть руководят ими в этом случае уже бюрократы. РАН в её классическом виде, в котором она существовала до последнего времени, ликвидируется. Возникают новые структуры, похожие на клубы интересов. Предполагается объединить три академии — большую Академию, Академию сельского хозяйства, Академию медицинских наук — в одну. В конце концов, состоялось несколько важных встреч с президентом Российской Федерации, который взял управление этим процессом на себя. Многие наши замечания были учтены. Но не все.

Все те проблемы и задачи, которые стояли перед российской наукой до реорганизации академий, хорошо известны и никуда не делись. Прежде всего изношенность основных фондов. Зайдите в академические институты, и вы увидите, в каком зачастую плачевном состоянии находятся сами здания и лаборатории. Пункт номер два — это оплата труда научных сотрудников. Когда её удалось поднять с 10 до 30 тысяч путём оптимизации, слияния институтов и некоторого сокращения числа работающих, к нам пошли люди. Но и жизнь идёт вперёд. Что такое сейчас эти 30 тысяч, если средняя зарплата в Москве поднялась до 62 тысяч? При этом известно: президент Путин своим указом поставил задачу, чтобы в науке зарплата была вдвое выше средней по экономике региона. Берём 62 тысячи, умножаем на два — где эти деньги?! Если бы у нас средняя зарплата в Академии была сейчас 124 тысячи, мы бы горя не знали...

 Сегодняшняя задача — сделать Академию наук современным действенным инструментом научно- технического инновационного развития страны и проводимых социально-экономических преобразований, важнейшим элементом гражданского общества и общей культуры. Необходимо перейти от стратегии выживания РАН к стратегии её развития.

 Уже почти год президиум Академии наук работает в режиме пожарной команды. Такого разворота на 180 градусов не было за всю историю академической науки не только в нашей стране, но, пожалуй, и в мире. Ни разу не было такого, чтобы отбирали и разом переводили куда-то все научные институты. Мы в состоянии перманентного форс- мажора... И то не всегда успеваем. Но если говорить по существу вопроса, то в Академии наук при всех её прошлых недостатках и нынешних особенностях бюрократизм проявляется в гораздо меньшей степени, чем в министерствах.

Нынешнее состояние Академии наук вызывает тревогу?  

В.Ф.: Я убеждён, что Академия наук — это лучшая система для проведения фундаментальных исследований и её конечно же надо сохранять. И надо ясно понимать, что мы добьёмся конкурентоспособности на мировом рынке только в том случае, если изменения в академии будут осуществлять сами учёные, разумеется, при поддержке «сверху». Любые другие «реформирования» приведут к плохим результатам.  

Вы оптимист?  

В.Ф.: Жорес Иванович Алфёров по этому поводу говорил так: «Конечно, оптимист, потому что все пессимисты уехали…» 

Владимир Губарев