50 Плюс

О СЕБЕ И СЕМЬЕ

Всё-таки странная у вас фамилия. Точнее — редкая. Как она появилась?

Борис Патон: Я и сам не знаю точно. Думаю, что «повинен» в этом Пётр Великий. Он пригласил в Россию мастеровой люд из Европы. Мои предки строили корабли. А фамилия идёт из Шотландии. По крайней мере, там много Патонов. Но они есть и в Америке. В 1960 году был я в Англии. Нас повезли в Глазго на завод. Мы встретились с главным инженером, и его фамилия была Патон. Забавно было. Где-то я читал, а может, и сам придумал — более глубокие корни у нас в Голландии.

А в России Патонов нет?

Б.П.: Раньше случалось встречать — сёстры отца несли фамилию. Но то было раньше, а сейчас не встречаю. Но Госархив в Питере и Церковь хранят документы, а значит, и историю. Мой отец родился в Ницце в семье русского консула. Крестили его там. Наши из института однажды поехали во Францию, попали в Ниццу и там нашли церковь, в которой за 1870 год сохранилась запись о рождении отца.

Вы — хороший начальник?

Б.П.: По-моему, неплохой.

А почему так считаете?

Б.П.: Потому что к людям отношусь по-людски, а не по-хамски. Нельзя унижать достоинство человека, топтаться по нему. Скажу крамольную мысль: лучше работать с умным человеком, если известно, что он большая сволочь, чем с очень хорошим, добрым человеком, но дураком.

Талантливые люди, как известно, весьма вредные…

Б.П.: И особенно изобретатели!

Какая черта собственного характера вам особенно не нравится?

Б.П.: Есть такая… Я её унаследовал. Всю свою жизнь я — трудоголик. Ничего другого у меня нет. Кроме, конечно, спорта. Но опять-таки он мне нужен для работы. Если бы не было спорта, то нагрузку, которая падает на меня, я просто не выдержал бы.

А какой вид спорта?

Б.П.: Ни в одной области я не был профессионалом. Но я занимался водными видами спорта, несколькодесятилетий катался на водных лыжах. Очень любил это дело. Мне было 76 лет, когда я поломал тазобедренный сустав. Не случись этого, катался бы до сих пор. Ещё играл в теннис. Теперь из-за запрета врачей у меня осталось только плавание. Сорок раз переплывал бассейн туда и назад. Получалось — километр. А с прошлого года перешёл на 500 метров.

Главный недостаток — трудоголизм?

Б.П.: Это и недостаток, и моя жизнь!

Подчас трудно разделить в династии Патонов, где отец и где сын. Тем не менее у института началась совсем иная жизнь, когда вы пришли. Как это случилось?

Б.П.: Во время войны батя крепко заболел — сердце, отёк лёгких. В Кремлёвской больнице в Москве его подлечили. Это был конец 43-го — начало 44-го. Батя приехал в Киев, но восстановиться до конца не смог… У меня же было здоровье отменное, так как я занимался спортом. Отвлекусь немного. Тут, однако, можно переусердствовать. Николай Амосов считал, что организм надо «грузить» максимально. В этом мы с ним расходились. В конце концов он перегрузился, и его «эксперимент», как он сам называл свои упражнения, на мой взгляд, закончился неудачно. Я же считаю, что нагрузки должны быть умеренными, и надо заниматься игровыми видами спорта, чтобы было интересно, то есть физические упражнения без эмоциональной поддержки не дают нужного эффекта. Так я считаю. Но мы отвлеклись.

О ПРОЕКТАХ И ВСТРЕЧАХ

Проекты у вас «крутятся»?

Б.П.: Есть немного, но явно недостаточно. Энтузиастов мало осталось.

Такие работы связаны с фанатиками.

Б.П.: Безусловно.

И вы относитесь к их числу?

Б.П.: Конечно.

А американцы не интересуются этими работами?

Б.П.: Они подходят к ним осторожно. Мы контактировали с Центром Маршалла. И в этом была ошибка. Надо было работать в Центром Джонсона в Хьюстоне. Там люди посмелее, да и фантазёров побольше. Американцы заключили с нами договор, выделили 2,5 миллиарда долларов. Мы сделали установку. Вдруг они заявляют, что сварка в космосе — опасное дело, мол, электронный луч прожжёт скафандр. Я в это время был в Америке, говорю им, что мы очень любим своих женщин, и я никогда не решился бы доверить им сварку в космосе, если бы не был уверен в полной безопасности. Светлана Савицкая может подтвердить. Они посмеялись, но всё равно отказались пускать установку в космос.

У них есть аналогичные институты?

Б.П.: Фирмы есть разные, существует и институт, но все они уступают нашему Институту электросварки. Это объективное заключение. Американцы признают нас, стремятся сотрудничать. И это свидетельствует о том, что мы их интересуем.

Удаётся ли этот опыт использовать в земных условиях?

Б.П.: Иногда. Когда-то англичане подарили нам антарктическую станцию. Туда нужно доставлять топливо. Необходимы ёмкости. А мы для космоса делали так называемые трансформируемые ёмкости, то есть складные конструкции. Мы сделали макет для Антарктиды, осталось доставить эту ёмкость в Антарктиду, но для этого нужны деньги. Это прямой выход космических технологий для земных нужд. Но всё-таки, повторяю, космос — это экзотика. Самое интересное сейчас — подводная сварка. Пока не всё там удаётся, но мы стараемся. По подводной технологии у нас большие возможности, но денег нет.

Странная ситуация: нет денег, чтобы создавать новые технологии, а нет технологий — нет и денег. Получается замкнутый круг?

Б.П.: Это у нас. Ну а из-за океана не особенно нас привлекают, потому что понимают — нужно развивать свою науку и технику. Зачем им поддерживать конкурентов?! Есть теперь разные фонды. В них, к примеру, работают вместе украинцы и американцы. Но результаты работ становятся их интеллектуальной собственностью.

Неужели мы ничего не получили?

Б.П.: Ещё раз я убедился, насколько ошибочное мнение, что у них всё хорошо, а наша организация науки никуда не годится. Мол, там в университетах делалась большая наука, а у американцев есть громадные национальные лаборатории. Это, мол, всё, что нужно, а наше всё — «буза». Это глубоко ошибочное представление.

О НАУКЕ

Верно, что в АН создавались большие заделы, и этот запас нынче спасает нашу науку?

Б.П.: Это близко к действительности. Но не забывайте, что в основе развития нашей науки лежала военная техника. Без науки нельзя заниматься «оборонкой». Всё остальное можно было купить, а военную технику никто не продавал. Самую современную, конечно. В условиях противостояния систем наука, связанная с обороной, занимала особое место.

Система Академий в том виде, которые существуют в России и на Украине, рациональны?

Б.П.: В начале 90-х на АН была предпринята мощная атака — мол, это символ тоталитаризма, наследие советской власти. Я доказывал и доказываю сейчас, что не нужно с порога отвергать то хорошее, что было в прошлом. В наших условиях не было никаких национальных лабораторий, крупных университетов, где на Западе и в Америке развивается наука. У нас же ещё в период Сталина появились исследовательские институты, и они стремительно развивались. Угробить Академию только ради того, чтобы копировать Запад, было бы преступлением! Уничтожить легко, здания институтов приватизировать, и можно поставить на науке жирный крест.

Но на Украине атака на Академию и её президента шла иначе?

Б.П.: Нашлись доброхоты, которые пытались вернуть течения, которые шли при создании Академии в начале прошлого века. Вернадский был за развитие естественно-научных направлений. Конечно, речь шла и о гуманитарных исследованиях, но всё-таки они были на втором плане. А другие настаивали, чтобы Академия целиком была гуманитарной. Была принята позиция Вернадского, и он стал президентом. После распада СССР наши местные деятели вспомнили об этой дискуссии. Тем более что на пьедестал был поднят Грушевский, ему поставили памятник, а именно он вёл споры с Вернадским. И уже в наше время попытались доказать, что Грушевский был прав, и Академия должна быть гуманитарной. Но всем было понятно: если бы такая точка зрения победила в начале ХХ века, то никакой академии на Украине не было бы. Впрочем, всё это будировалось националистами, мол, Академия должна быть символом независимости Украины.

Я не очень принимаю это слово. Я — полубелорусс, полурусский. За «независимость» Белоруссии или России я должен выступать?!

Б.П.: Я тоже этого не понимаю.

А в паспорте что у вас значится?

Б.П.: Русский.

И ваши «борцы за независимость» с этим смирились?

Б.П.: А что им остаётся?! Брат же был украинцем. Паспортистка так ему записала, ну а он и не возражал — в то время это не имело никакого значения. С этой записью и умер. Мне же записали «русский», вот и получилось при одном отце и одной матери один брат — русский, второй — украинец.

За это вас в начале 90-х критиковали?

Б. П.: Эти «шароварщики» изгалялись надо мной как могли! И особенно упрекали за то, что мы используем русский язык. Пришлось выступать на сессии Верховного Совета. Я сказал, что наука интернациональна. И как же на меня обрушились, мол, как я могу так говорить — ведь наука национальна! Да, я им отвечаю: есть языкознание, литература, и это национальная наука. А потом спрашиваю их о естественных науках и прошу показать мне русскую и украинскую таблицу умножения. В общем, в то время атаковали меня отчаянно.

Но вы ведь очень крепкий человек, вас же согнуть невозможно!

Б.П.: Они об этом не знали. Меня многие спрашивают об одном. Я с 53-го года работаю директором Института электросварки, а с 62-го года — президентом Академии. Так вот, спрашивают: как же это так, что при советских вождях я оставался на своих должностях? Ответ простой: я работал. Вместе, конечно, с коллективом. Вожди понимали, что я вреда им не приношу, а польза большая. Если же меня выгнать, то дело развалится.

Наука всё-таки мощь государства?

Б.П.: Нет науки, нет государства…

В последние годы ситуация с наукой на Украине изменяется?

Б.П.: Она улучшилась. Если раньше перед нами стояла задача выживания, то теперь надо работать. Да, это каторжный труд, но его нужно делать, чтобы наука развивалась. Это качественный переход к иной жизни. Я говорю не только о науке Украины, но и России.

Сближаемся мы или расходимся?

Б.П.: К сожалению, последнее. Пропасть расширяется, как это ни прискорбно, и между учёными и научными институтами. Хотя, казалось бы, для научных работников ясно, что это ошибка.

Не пропускаете общих собраний РАН?

Б.П.: Ни одного не пропустил! Считаю за честь в них участвовать.
                                                                                                                                                                                                                                          Владимир Губарев