Обычно это происходило на даче у Рады Никитичны, его дочери, и Алексея Ивановича Аджубея, его зятя, бывшего главного редактора газеты «Известия», который в ту пору был заведующим отделом публицистики журнала «Советский Союз». А я – его единственным подчиненным, спецкором этого отдела. В ту пору я часто бывал у Алексея Ивановича на даче, под Истрой, на берегу водохранилища, тем более что через своих добрых знакомых летчиков-испытателей Юмашевых способствовал покупке этой дачи Аджубеем.

Никита Сергеевич приезжал обязательно в сопровождении майора Володи (разумеется, в штатском), который оберегал его от возможных ЧП. Но доставив охраняемую персону на дачу, Володя тут же смывался куда-то по своим делам и никогда при наших беседах не присутствовал. А Хрущев любил поговорить, повспоминать. В неизменной соломенной шляпе, с маленьким транзисторным приемничком, который на ремешке болтался у него на запястье, он любил удобно устраиваться на садовой скамейке и рассказывал всякие любопытные случаи, а то и просто анекдоты.

Серьезной политики мы не касались (я, кстати, знал, что Хрущев готовит мемуары, которые потом вышли на западе и обернулись скандалом), а потому я просто с удовольствием слушал воспоминания бывшего руководителя государства, стремясь составить представление о, как теперь принять говорить, «человеческом измерении» его личности.

В этой связи не грех напомнить об одном прелюбопытнейшем рассказе Никиты Сергеевича. Когда у него случился первый инфаркт, Хрущева положили в больницу на тогдашней улице Грановского – напротив опять-таки тогдашней библиотеки им. Ленина. Инфаркт, к счастью, был не  тяжелый, Хрущев довольно быстро пошел на поправку, и ему разрешили прогулки в больничном дворе. Во время прогулок с ним начал здороваться один из пациентов, которого Никита Сергеевич в лицо никак не мог узнать. Наконец тот пациент сам подошел и сказал:
- Никита Сергеевич, вы, видимо, меня не узнаете. Моя фамилия Перельман.

А у Хрущева, как вообще у всех крупных политических деятелей, была феноменальная память на фамилии.  Облик, внешность мог забыть, но фамилию – никогда!

- Конечно, я его тут же вспомнил! – говорил мне Никита Сергеевич. – Мы с ним когда-то состояли в одной донецкой парторганизации. И я знал, что он – старый большевик, с дореволюционным стажем, а по профессии – юрист, работал адвокатом.

Короче говоря, они стали прогуливаться вместе, вспоминали, как сложились судьбы бывших товарищей по партийной ячейке. И однажды Хрущев задал Перельману вопрос, который, по его словам, не давал ему покоя всю жизнь.

- Знаете, - рассказывал Никита Сергеевич, - я ему говорю: вы профессиональный юрист, до революции еще практиковали. Так вот, ответьте мне на вопрос: как могло случиться, что царский суд, Царский суд, - повторил он с нажимом, - оправдал Веру Засулич, покушавшуюся на царя? – Хрущев сам рассмеялся и продолжил: - А Перельман отвечает: вы, Никита Сергеевич, видимо, не помните… как деликатно выразился, а? – «не помните», что судил Веру Засулич суд присяжных, а председателя суда присяжных избирали пожизненно, и никто не мог снять его с должности, даже сам батюшка-император… Не помните! – И самокритично закончил: - Да я этого и знать не знал! Откуда мне это знать?

Позднее я понял, что именно эта полная юридическая безграмотность руководителя страны позволила ему совершить одно из самых пагубных для правовой системы государства нарушений: он применил обратную силу закона, в результате чего были расстреляны два фарцовщика – Рокотов и Файбмшенко, которые совершали преступления в тот период, когда по закону им грозила вовсе не смертная казнь, а 2-3 года тюрьмы.
Кстати, Рокотова  по кличке Ян Косой (он косил глазом) мне волею судеб видеть приходилось. С большим желтым портфелем он поднимался на второй этаж знаменитого в те годы «Коктейль-холла» - единственного в ту пору подобного заведения в Москве, который размещался наискосок от Центрального телеграфа на тогдашней улице Горького, нынешней Тверской. Мы жили в соседнем переулке и в школьные годы иногда заглядывали туда. Там, на втором этаже стояли высокие мраморные столики, без стульев, для стоячей беседы. И когда по лестнице поднимался Ян Косой, весь второй этаж почтительно умолкал. Насколько я понимаю, знавшие его люди уважали Рокотова за умение делать деньги. Потом-то, когда в газетах появились статьи про него, выяснилось, что свой капитал он умудрился сколотить во время первой отсидки, еще в самом начале 50-х годов, причем непосредственно в лагере.

А как и что – этого мне знать по молодости лет было не дано.

Анатолий САЛУЦКИЙ.