50 Плюс

Булат Шалвович, моя молодость, как и молодость многих моих современников, связана с вашими песнями. Вы считали, сколько их вами написано?

Булат Окуджава: Я очень не много пишу. Даже в самые кульминационные времена много не получалось, но за тридцать лет песен 150 наберётся.

Конечно, дело не в количестве. В них отражена не только ваша личная судьба, но и судьба нескольких поколений, судьба страны.

Б.О.: Первую я написал в 18 лет, на фронте, в сорок втором. Вещь была подражательная, в духе общеизвестных в то время песен. Написал я её для ребят своего подразделения, и какое-то время мы её пели. Я даже толком её не помню. Вторую попытку сделал студентом университета, по типу «Быстры, как волны, дни нашей жизни…» Называлась «Гори, огонь, гори». Что-то грустное получилось. Шёл сорок шестой год. Потом целых 10 лет вообще не думал ни о каких песнях. А в пятьдесят шестом мне как-то показали три аккорда на гитаре — и я начал сочинять мелодии. С той поры прошло 30 лет, я знаю только семь аккордов (смеётся). Вот и все мои достижения.

Первое исполнение получилось, кажется, скандальным… Это было на улице Воровского?

Б.О.: Нет, первое исполнение в ленинградском Доме кино прошло нормально. А вот второе было действительно скандальным. В зале оказалось человек десять, которые меня знали, в основном же сидела публика, пришедшая на вечер отдыха. Пахло шашлыком из ресторана, выступала эстрада, меня к ней пристегнули. Представьте, вышел человек, на гитаре играть не умеет, петь не умеет... Сразу свистки раздались. Кто-то закричал: «Пошлость! Долой пошлость!» Я взял гитару и ушёл. Но со временем как-то всё налаживалось. Не могу сказать, что мне было очень легко. Со мной боролись, фельетоны писали в газетах.

Но это вас не остановило.

Б.О.: Постепенно читатели, слушатели привыкали. Должен сказать, что моя литературная судьба благополучно сложилась, хотя не без трудностей. В Союз писателей приняли, несмотря на фельетоны. Не всегда мне разрешалось выступать, бывало, запрещали, но я продолжал. К чему это говорю? Сейчас много людей объявили себя «предтечами перестройки». Дескать, они ещё в застойные годы готовили преобразование мира. Я себя не причисляю к тем преобразователям. Делал то, что мог, что умел. В общем, я счастлив.

Не согласен, я думаю, что вы действительно приближали перемены, ваши песни влияли на людей, расковывали их…

Б.О.: Понимаете, сейчас мне о себе судить сложно, даже неприлично. Пусть другие говорят, если им надо.

Однажды кто-то назвал вас дилетантом. Не обиделись?

Б.О.: Не обиделся, потому что в смысле музыки я действительно дилетант, нот-то не знаю. Как гитарист, я абсолютный профан, вокалист никакой. Просто мне захотелось некоторые свои стихи исполнять под аккомпанемент.

Когда вышла первая пластинка?

Б.О.: Через 20 лет после того, как я начал этим заниматься, – в семьдесят шестом году.

То есть это была первая бардовская пластинка, ещё до Высоцкого?

Б.О.: Да, ещё до Высоцкого. Долго присматривались, принюхивались. Никак не могли решиться. Но рискнули, и ничего страшного не произошло. Потом выпустили вторую. Это были такие годы, когда внезапно и бурно начало пробуждаться общественное самосознание, родились надежды, возникла потребность в духовном общении. Поэты моего поколения делали попытки говорить с людьми не тем языком, который господствовал долгие годы, а тем, который таился в них. Оказалось, что откровенный диалог обоюдно важен.

А первая книга стихов?

Б.О.: О первой моей книжечке говорить смешно и стыдно. Это была очень слабая книга, написанная человеком, страдающим калужской провинциальной самонадеянностью. Хорошо, что в Москве я подвергся битью собратьями. Это меня очень отрезвило, заставило задуматься.
Том «Избранного» вместил почти полное собрание стихов и песен?

Б.О.: А для меня нет разницы между песнями и стихами. Это стихи, которые я исполняю под аккомпанемент.

То есть мы не совсем правильно говорим: «песни Окуджавы»?

Б.О.: Да, это стихи. Я написал несколько песен для фильмов по всем правилам песенного жанра. Для «Белорусского вокзала», например.

Вы ушли на войну в семнадцать лет?

Б.О.: Семнадцати лет… И попал в самое пекло. Но тогда было только две мысли: спасти государство и спастись самому. Воевал всё время солдатом, был ранен.

Удивительно, вы, человек, по-настоящему испытавший, что такое война, за свои искренние песни о войне получали шишки.

Б.О.: Потому что общество воспитывалось на браваде. Грехи, слабости и просчёты прикрывались бравадой. А я не входил в эту категорию. И поэтому меня пытались отвергнуть. Хотя и говорил, может быть, то же самое, о чём многие думали тогда, о чём мы сегодня говорим.

В последнее время люди, что называется, белое меняют на чёрное и наоборот, не стесняясь.

Б.О.: Был в моей жизни один эпизод, когда мои принципы резко поменялись. Когда умер Сталин, во мне пробудилось новое качество мышления, отношения к действительному. Это был очень сильный удар. И то, что раньше подспудно во мне таилось, но не смело вырваться наружу, тут вдруг получило выход. И я неожиданно многое стал понимать, прозрел.

В одном из ваших стихов есть элемент гротескного сочувствия Сталину: «Усы прокуренные шевеля, мой соплеменник пролетает мимо… Он там сидит, изогнутый в дугу, и глину разминает на кругу, и проволочку тянет для основы. Он лепит…»

Б.О.: Нет. Никакого сочувствия, никакого. «Усы прокуренные шевеля» — даже этого достаточно, куда уж тут! Горечь! Да, он лепил нас. Когда я говорю «Сталин», понимаете, я имею в виду не одного человека. Я имею в виду режим.

Может быть, прекратить эти разговоры, хватит кровавой вакханалии воспоминаний?

Б.О.: Мы можем это прекратить только тогда, когда покончим со сталинщиной. Мы должны вылечить болезнь, очистить свою кровь — тогда мы сможем продолжать жить, дышать, нормально функционировать. Если мы не подавим в себе эту болезнь, то будем гнить. Это ясно многим, но не всем. Есть люди либо малограмотные, плохо информированные, либо соучастники тех событий, либо люди, которые так себя ведут из какой-то бравады.

Можно сказать, что вы, как и многие люди вашего поколения, выдавливали из себя Сталина с пятьдесят третьего года?

Б.О.: Конечно, я тоже носил в себе этого микроба. И мне стоило очень больших усилий выдавить его из себя.

В своё время вы преподавали русский язык в Калуге. Как вы туда попали?

Б.О.: По распределению. Я окончил Тбилисский университет, а мне хотелось работать в России, и я попросил направить меня в одну из российских губерний.

Ваше детство, ваша юность — это…

Б.О.: Арбат. Я родился на Большой Молчановке. И детство моё здесь прошло. Хотя отец из Грузии, а мать — армянка.

Я слышал, что Окуджава оппозиционно настроен к власти, потому что его родители были репрессированы.

Б.О.: Это весьма поверхностная точка зрения. Смею думать, что во мне всегда были какие-то элементы гражданские, я думал и размышлял о судьбах родины, а не только о собственной судьбе. И многое приводило меня к печали. Так что дело не только в судьбе моих родителей, хотя я их очень любил, и ни за что ни про что их лишился, и на своей шкуре знаю, что значит быть сыном врагов народа. Я чувствовал, что мы живём неправильно, что мы зашли в какой-то тупик. Может быть, поэтому есть в моих песнях элемент грусти и печали. Глядя на то, что происходило, нельзя было не грустить и не печалиться.